Форум Щекотка.Арт

Twins’ extreme (обновлённая версия)

Попытка переработать свой старый рассказ. Получилось более мрачно и с совсем другими акцентами в истории. А уж какой из вариантов лучше — этот или старый — судить вам.

Падение. Удар. Покой.
Или: Падение. Удар. Свобода.
Мир, который существует лишь мгновение, но мгновение это продолжается в вечности. Чувство безграничной свободы вне времени и пространства за границами привычной реальности, свобода без цели и смысла, чистое переживание вечного полёта.
— Если бы я сейчас уснула, то сорвалась бы с окна, упала и разбилась.
— Если бы ты сейчас уснула и сорвалась, я подхватила бы тебя, и мы умерли вместе.
Вся жизнь ради мгновения перед ударом… Это очень эгоистично.
Да, это история о девушке, которая умирала. Девушке, которая слушает тишину: сидящей на оконной раме и чувствующей бёдрами её жёсткость; свесившей босые ноги вдоль больничной стены и ощущающей пятками шероховатую грубость бетона; оперевшейся руками в обитый силиконом подоконник и осязающей ладонями упругую мягкость этого покрытия. Девушке, что закрыла глаза и подставила лицо заходящему солнцу. Девушке, что не шевелится, дабы не спугнуть присевшую на плечо отдохнуть стрекозу, которая прилетела откуда-то из-за лохматого крючковатым кустарником склона холма, где раскинулись шуршащие на ветру золотые поля пшеницы и где река залила низину, над которой проходила окружная автострада. Пейзаж, отпечатавшийся в её сердце — но она не смотрит, она только слушает. И тишина замершей сцены таит в себе незримую, неведомую угрозу.
Это история также и о её старшей сестре, пришедшей в больницу вместе с ней и тут оставшейся, чтобы провести последние дни в этом импровизированном храме почти интимной близости, коим стала одиночная палата с белыми стенами, единственным окном и единственной кроватью. Оставленные здесь всеми наедине друг с другом, близнецы проводят время за разговорами и простыми играми — и им этого достаточно. Но рано или поздно всё должно закончиться, потому что болезнь сделала тело девушки слабым и обещает ей тихую и спокойную смерть, подобную погружению в сон. Когда-нибудь.
Падение. Удар. Свобода.
Это история о нас двоих — живых и мёртвых. Свободных.
— Лучше вырасти, стань взрослой, выйди замуж и роди таких же близнецов, какими были мы.
— А ты этого хочешь?
Я открываю глаза и поворачиваю лицо к сестре. Моё второе «Я», только лента в волосах другая. Когда-то на день рождения она подарила мне свою ленту, а я купила для неё новую, более длинную. Потому что даже если бы сейчас мы погибли вместе одновременно, её жизнь всё равно была бы чуточку дольше. А ещё она не больна, и потому выживет.
— Не знаю, но это было бы хорошо.
Сестра смотрит на меня, потом выгибается всем телом, потягиваясь. Её закинутые руки открывают белые подмышки и выглядывающие из-за съёжившихся сейчас коротких рукавов рубашки боковые стороны молодых грудей. Я хочу коснуться.
— Давай, — соглашается сестра. То, как она угадывает мои мысли, немного пугает.
Я кладу пальцы на её тело и нежно вожу ими по ней. Со всем вниманием пытаюсь вслушаться в осязаемую фактуру кожи.
— Зачем ты это делаешь? — интересуется сестра.
— Ты очень красивая. И очень живая, хочу чувствовать твоё тепло.
— Это звучит просто глупо; ну и пускай. — Мгновение, и она делает нервное движение губами. — Мне щекотно.
— Прости. — Я убираю руки. Недовольная моей излишней подвижностью стрекоза поворачивается на плече и замирает вновь. Наверное, лучше её снова не беспокоить.
Падение. Удар. Свобода.
Пшеница в поле шуршит на ветру. Мы молчим. Стрекоза на моём плече перебирает лапками и поводит крыльями вверх-вниз. Сестра осторожно, чтобы та не улетела, снимает стрекозу с моего плеча на свою руку и задумчиво разглядывает. — Знаешь? Для некоторых насекомых полёт означает смерть. Всю жизнь они проводят в виде личинок, а когда наконец расправляют крылья, начинается процесс их умирания. Они даже не могут питаться, их единственная задача — найти партнёра, спариться и оставить потомство. — Плавным движением красивая девушка напротив меня поднимает палец, аккуратно надавливает на стрекозу и переламывает её тело надвое. Затем она чуть запрокидывает голову и, на мгновение закрыв глаза, кладёт мёртвое насекомое себе в рот и глотает.
— Зачем? — поражённо восклицаю я.
В ответ они продолжает с улыбкой смотреть мне в лицо. Потом вдруг рывком опрокидывает меня к боковому столбу рамы и с силой прижимает. Грудью я чувствую её раскрытую ладонь, а спина упирается в жёсткий угол. — Ты невинна, и ты умрёшь, не узнав жестокости. Но я научу тебя быть жестокой… в том числе и к себе. Посмотри наверх. Видишь перекладину, которая проходит над окном снаружи? Я хочу, чтобы ты взялась за неё крепко-крепко, так крепко, как только можешь, и не отпускала, чтобы не происходило до тех пор, пока я не втащу тебя обратно.
Я поворачиваю голову вверх и тотчас нахожу то, на что указывает сестра — что-то вроде трубы, тянущейся на уровне чуть ниже потолка вдоль стены здания. За неё вполне можно держаться, но тогда мои ноги будут болтаться над пропастью. — Я упаду.
— Тогда мы разобьёмся вместе. — С этими словами сестра отпускает меня и верёвкой связывает мне щиколотки, а другой конец стягивает петлёй у себя на шее. — Начнёшь падать — с этим я отправлюсь за тобой.
Теперь мне делается действительно страшно — есть что-то неправильное в происходящим, и лицо сестры выражает… страсть? Холодное спокойствие с нотками игривой эйфории — никогда не видела ничего подобного ни у одного знакомого человека или незнакомца. — Ты хочешь умереть вот так? Сделать меня своей убийцей?
— Я хочу узнать, на что ты способна, чтобы выжить. Увидеть, как ты будешь цепляться за жизнь несмотря ни на что. Как ты думаешь, сколько я заставлю висеть на этой высоте? Всего лишь несколько минут, но я буду щекотать твои подмышки.
По моей спине волной проходят мурашки. — Прекрати. Пожалуйста, прекрати.
— Делай, что я говорю. Доверься старшей сестре, а я доверюсь твоей решимости выжить — ты не отпустишь.
Не знаю почему, но я киваю и словно завороженная в неком полусне выполняю всё сказанное этой красивой девушкой. А ведь она действительно рискует нами обеими.
Щекотка невыносима. Но я почти не шевелюсь. Неужели ей нравится такая игра?
— Ты никогда не выдерживала больше двадцати секунд, но сейчас не вытерпеть означает погибнуть. Значит, щекотка для тебя словно пытка. …А ведь мало кто задумывается — это действительно жестокая пытка, которой можно доводить человека до исступления. Представь, что, например, босые подошвы твои крепко обездвижены колодками, и по ним в течении часов водят кистью, рисуют изящные узоры. Простое движение — а сколько страданий оно приносит. Тогда бы тебе осталось лишь научиться получать удовольствие от щекотки. Интересно, ты бы смогла?
Целиком сосредоточенная на том, чтобы не разжать онемевшие уже пальцы несмотря на острое дразнящее чувство в подмышках, я едва ли понимаю, что она говорит. — Хватит, пожалуйста, прекрати!
— Ещё немного.
Возможно, я бы продержалась ещё несколько минут, но в конце концов меня подводит вызванная затяжной болезнью слабость. Самого момента, когда срываюсь, я не замечаю — просто чувствую резкий рывок и затем удар — не такой уж и сильный, чтобы пострадать. И я чертовски рада прекращению игры с моим телом.
Сестра лежит подо мной на полу палаты и заходится кашлем так, что на глазах её выступает пелена слёз. — Это было опасно, — говорит она через силу. Заметив, что я вот-вот упаду, она рывком втащила меня внутрь здания, и мы упали, но не с этого высокого этажа, а всего-навсего с высоты подоконника над выстеленном линолеумом полом. И всё же этот рывок затянул петлю на шее сестры, и сейчас она судорожно пытается восстановить дыхание. Возможно, у неё кружится голова, а кровь в висках стучит не только от возбуждения, но и от нехватки воздуха.
Я как можно скорее растягиваю петлю и, высвободившись из объятий, развязываю верёвку уже на своих ногах.
— Это было недолго, но спасибо тебе. Никогда в жизни так не волновалась. Давно хотела сделать что-нибудь настолько безумное. …Ты бы видела своё лицо, своё милое детское личико, пока я тебя мучила!
— Больше так не делай, — серьёзно прошу я. — Мне было ни капельки не весело.
В ответ она смеётся. — Твои губы повторяют «нет», но тело говорит иначе.
— Хватит уже. — Я чувствую себя совершенно усталой, и у меня нет ни сил, ни желания спорить. Слабость противостоит любой попытки двигаться или думать, любое действие, будь оно физическим или мыслительным, даётся с трудом. Я попросту засыпаю.
— Ладно-ладно. — Теперь это снова такая знакомая и дорогая мне добрая и весёлая старшая сестра. Но я никогда не представляла себе, что в ней может скрываться столь извращённая жестокость, и сознание этого простого факта продолжает пугать. — Засыпаешь? — чутко замечает она моё состояние.
— Да. Вымотана до предела.
И мы ложимся. Кровать в палате одна, но наши достаточно худые и невысокие тела как раз помещаются на ней — нам даже не приходится слишком сильно жаться друг к другу. Тёплая августовская ночь согревает нас.
— А ведь действительно стемнело, — задумчиво произносит сестра. — Ну и хорошо; думаю, мы обе сейчас уснём как после тяжёлого труда, словно нам дали снотворное. — Обычно мы ещё долго шепчемся, никак не решаясь уйти в сон. Но сегодня, конечно, я засыпаю мгновенно.
Это история о девушке, которая лежала и слушала тишину, полную звуков. Тишина больше не пугает её, она долго всматривалась в неё и нашла множество скрытых мелодий. Равномерные щелчки, словно кто-то осторожно цепляет ногтем струну сломанной гитары, — стук часов в больничном коридоре; и там же шелест бумаги, когда дежурная медсестра переворачивает страницу книги, напоминает девушке один из авангардных инструментов, в свою очередь напоминающий ей о беспокоящим древесную листву летнем ветре. Само движение воздуха в помещении тоже обладает своим звучанием целого оркестра из сломанных, беззвучно дышащих флейт, которое девушка слушает как будто изнутри. Непонятный перезвон колокольчиков где-то совсем на границе восприятия — стрекот сверчков в поле или песня остывающего металлического каркаса здания? Игривое жужжание пары резвящихся в комнате мух, привлечённых слабым светом из коридора, — электрический зуммер. Мурлычущий речитатив поселившейся на первом этаже больнице кошки. Аккомпанемент из однообразного фона движущихся по далёкой автостраде машин, который она попросту не должна слышать с такого расстояния и при отсутствии сколько-нибудь сильного ветра.
Наконец сознание девушки выходит за пределы возможностей её слуха и начинает понимать значения скрытых звуков, которые не может уловить ухо: сопение других пациентов в соседних палатах, трение частиц почвы на склоне холма, трепет облаков в небе, глухой рокот пустоты космической бездны за границами планеты. Мир девушки расширяется и охватывает всё больше голосов, а голоса складываются в хор, напоминающий некое возвышенное, но слегка отстранённое песнопение, пред которым меркнет любая известная ей человеческая музыка. Границы мироздания касаются шумов города за десять километров отсюда — хотя, возможно, это уже не звуки, а воспоминания о них в душе самой девушки. Дирижёром печальному хоралу выступает синхронное сердцебиение в её груди и груди её сестры — комочка живой красоты рядом с ней. И только человеческие шаги, глухие голоса и резкий скрип лестницы оказываются посторонними в чудесном мире этого песнопения и никак не желает укладываться в ритм и мелодику хора.
— Не шевелись.
Падение. Удар. Свобода.
Я мгновенно просыпаюсь. Сестра повернула ко мне голову и одними губами повторяет: «Не шевелись».
В эту тёплую летнюю ночь мы оставили окно открытым, и кто-то проник в палату через эту окно — большой и сильный, целая стая огромных тяжёлых обезьян. Так мне представляется. Я не вижу никого, но они видят нас.
«Не шевелись, успокойся, закрой глаза. Притворись крепко спящей».
— Им дали снотворное?
— Не отвлекайся. Стереги тут.
Люди проходят мимо нас и тихо, стараясь не производить лишних движений и звуков (но я всё слышу!) выходят в коридор. Дежурная медсестра не увидит их, потому что коридор поворачивает под прямым углом недалеко от нашей палаты, и пост находится за этим поворотом. Почти все вышли, но один или двое остались подле открытого окна и нас с сестрой.
Можно просто продолжать лежать, чтобы обезьяны думали, что мы не проснулись. Ложная смерть. Можно вытерпеть даже острое чувство, когда по моей босой подошве ползёт залетевшая в окно муха. Сложнее, когда на каждой беспомощной подошве сидит по маленькой беспокойной мухе. Сейчас моё тело оцепенело, а всё сознание сосредоточилось на щекотке ползающих мух уже совсем под пальцами — и меня поддерживает лишь общество сестры. Ситуация отличается от нашей игры над обрывом, и отличается в худшую сторону: я всегда могла вытерпеть секунд двадцать щекотки подмышками, и это был мой предел, но я предпочла бы минуты такого мучения секундам пытки ступней. Единственно — поддержка старшей сестры, так нежно обхватившей мою руку своей. И мы лежим без единого движения, полностью расслабленные, но готовые взвиться, бороться, бежать в любую секунду, коль скоро опасность сейчас реальна. Я боюсь, что меня выдаст участившееся сердцебиение, и вслед за ним ставшее обрывистым, резким дыхание; тогда как наша задача — изображать спящих, и тогда, вполне возможно, люди из темноты, кем бы они ни были, нас не тронут.
А потом человек за нашей спиной уходит- растворяется в ночи. Может, он последовал за остальными в коридор, а, может, его и вовсе не было, и всё это был сон наяву.
«Мы должны бежать» — произносят губы сестры. И мы бежим единственным оставшимся путём — через окно. И сейчас мне не страшно, и упасть означает выжить. Жалкая попытка, но она стоит того. Не отпуская рук, мы делаем шаг в пустоту, и…
Падение. Удар. Свобода. — Свобода окатывает меня дрожью во всём теле с макушки головы, где трепыхается лента в волосах, до босых пяток.
— Мы сделали это? Мы сделали это!
— Да. А теперь бежим, — приказывает сестра.
— Куда?
— А куда угодно.
Наверное, логичнее всего было бы отправиться к приёмному покою и рассказать о случившемся, но почему-то в этот самый момент такая простая мысль не приходит в мою голову. И мы бегом спускаемся со склона того холма, на котором возведено основное здание больницы, продираемся через царапающий юные тела кустарник, пока ноги наши не проваливаются по щиколотку в рыхлую вспаханную землю пшеничного поля. Песня сверчков ласкает мой слух, я слышу в ней перезвон колокольцев. А дальше… дальше полёт над пашнями, стремительное движение сквозь ночную атмосферу — я чувствую душу воздуха своими волосами, что развиваются словно крылья над моей головой. И у этой души тоже есть звучание — сломанная флейта, целый оркестр сломанных флейт! Налетает порыв ветра, и я задыхаюсь в ароматах поля. Быстро перебирая босыми ногами, мы пересекаем линию посадки за линией, пока не вырываемся на дорожку между пашнями и дальше уже следуем ею. Почва здесь твёрже и хорошо держит шаг, пальцами мы ощущаем её комья и изредка попадающиеся камешки. Следуя почти прямому пути, мы приближаемся к залитой водой равнине, где на колоннах фундамента возносится окружная городская автострада. Я даже не чувствую усталости, хотя слабость после этого странного «испытания мухами» ещё не прошла; напротив, ощущаю только лёгкость и чувство полёта.
Наконец мы падаем на мокрую гальку, переворачиваемся на спины и смеёмся. — Это было прекрасно.
— Останемся здесь и проведём всю оставшуюся ночь до рассвета под луной и звёздами, — предлагает сестра. Я молча соглашаюсь. А потом:
— Я хочу, чтобы ты стала моей женой. — Только сообразив, какую глупость я сказала, заливаюсь краской. Но краску не видно в темноте, хотя сестра может услышать изменение в моём дыхании.
— Глупая, мы и так уже сёстры. — В темноте мне кажется, что девушка улыбается. — И останемся вместе навечно.
— Хотелось бы, — с грустью отвечаю я. — Но ведь эти волшебные дни наедине скоро закончатся.
— Теперь уже нет. Там было довольно высоко, когда мы прыгнули.
Я пожимаю плечами. Как эгоистично всё получилось.